Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

Она очнулась от звука, который заставил сжаться — словно булькнуло в громадном человеческом горле что-то и вдруг стихло. Слышны были одиночные выстрелы, потом прозвучала команда, глухо стукнуло множество ног, и через мгновение все исчезло…

Когда они выглянули за край обрыва — увидели распластанные красноармейские тела, никто не шевелился, оркестранты валялись рядом со своими трубами, только большой барабан откатился далеко в сторону. Все молчали — о чем было говорить? Немца трясло…

Тоня заставила себя спуститься. Тихона среди убитых быть не могло, ей, конечно же, показалось, да и откуда ему было взяться среди пехотинцев, он же артиллерист, работник штаба, он наверняка успел уйти от этих, в касках с рожками, он не попал в плен, его не убили. Тоня шла по рядам — они так и легли — рядами, повзводно, в лица не смотрела, страшно было, шла неизвестно для чего, наверное, из чистого упрямства, а может быть, хотела себя перебороть, пересилить, но когда споткнулась о черный хромовый сапог — сквозь прилипшую грязь он еще сверкал первозданно, довоенно, невольно подняла глаза и увидела Тихона. Пуля попала ему в скулу, под глаз, он словно подмигивал, и это было так страшно, что Тоня заголосила на одной высокой, звериной ноте, как всегда голосили на Руси по покойникам, и хотя она не знала этого и никогда не слышала, в ней пробудилось вдруг неведомое прошлое — темное и неподвластное разуму…

Поздно вечером, измучившись от жажды, сбив ноги в кровь — у Тони и Зиновьева ступни опухли, покрылись струпьями, — вышли к темному хутору на пригорке и долго наблюдали. В разведку пошел Герасимов, он вернулся через несколько минут с ведром воды, которое тут же осушили, сказал: «Семейство, человек пять, не то поляки, не то литовцы — не понял, хозяин дал вот воды, и все». «Ночевать не пустят?» — спросил Фаломеев, уже понимая, что нет, не пустят, но спросить надо было, чтобы ответ Герасимова слышали все и чтобы была ясность. Герасимов отрицательно покачал головой. Кузина передернуло, он заскрипел зубами: «Националисты проклятые, каэры,[5] перебить всех к чертовой матери, а вражеское гнездо — сжечь!» — «Всех не сожжешь… — Фаломеев провел пальцами по подбородку, словно проверял — насколько выросла борода, и, видимо, неожиданно для себя самого обнаружил, что щетина вылезла ужасающим образом, и огорчился: — Вот и ходи в таком… безнравственном виде. — Он покосился на Тоню, она ничего не сказала, и Фаломеев заключил: — И ни к чему это, Кузин… Боятся люди, что ты с этим можешь поделать, сам видел, как „СС“ расправляется…» — «Они обязаны, — непримиримо сверкнул глазами Кузин, — они — наши, советские, это понимать надо!» — «Вот ты и понимай, что советскими они стали — всего-ничего, а до этого?» Долго молчали, Фаломеев посмотрел на Герасимова: «Отнеси ведро». — «Не надо. Хозяин велел бросить». — «Вот видишь?» — сказал Фаломеев в пространство, Кузин огрызнулся: «Мы их оставим — они немцам служить станут, мы же виноваты будем». — «А не станут — ты ведь знать не можешь?» — «Лучше пятерых, чем потом тысячи в муках пропадут». — «Нет», — это Фаломеев произнес непререкаемо, и Кузин больше спорить не стал.

Хутор обошли, впереди была сплошная чернота, только далекий горизонт вспыхивал сполохами, но слышно ничего не было, Фаломеев покачал головой: «Километров пятьдесят, а может, и все сто…» И все поняли, что говорит он о линии фронта, которая с каждым часом, с каждой минутой становилась для них все более недосягаемой. Горькое предположение это не обсуждали, шли молча, даже болтливый Зиновьев не возникал.

— Через час — рассвет, — сказал Фаломеев, — передохнем.

Нашли кустарник — судя по колючкам, это был шиповник, может быть, он даже и распустился, потому что Герасимов потянул вдруг носом и вздохнул: «Розами пахнет… У нас в саду их много росло…» Его никто не поддержал, все укладывались на траву, немец потоптался, потом подошел к Фаломееву:

— Хочу поговорить. Приватно.

— Валяйте…

— Зачем вы меня ведете? Все равно ведь убьете…

— Возможно, — кивнул Фаломеев. — А возможно, и нет.

— Что от меня требуется, чтоб «нет»? — встрепенулся летчик.

— Невозможное требуется, — хмыкнул Фаломеев. — Нужно, чтобы вы стали нормальным человеком.

— Почему же — невозможно? Я готов, я докажу, вы испытайте, попробуйте…

— Эк тебя распирает… — по-русски сказал Фаломеев и, поймав недоумевающий взгляд, объяснил: — Даже преступник перевоспитывается годами, а ты… Ты ведь не преступник. — Помолчал и, притянув немца за лацкан, прохрипел: — Преступник — киска-лапочка, понял?

Летчик замотал головой, словно она у него была на шарнире:

— Нет! Я для того и позвал вас, чтобы сказать… Там… Тогда, с воздуха, я не видел, поймите, не видел, это было далеко, это не воспринималось как убийство людей, вы ведь тоже едите мясо и не думаете о бедных коровах…

— А ты не думал о «бедных» людях, понимаю… — насмешливо перебил Фаломеев, — а теперь увидел близко, рядом, и все понял, так, что ли?

— Я не знал, что «Шутс-Штаффель» убивает пленных…

— А то твой отец не убивал в тридцать третьем, — снова перебил Фаломеев, — не крути ты мне пуговку, обер-лейтенант, я не вчера родился, понимаешь?

Немец долго молчал.

— Как хотите… — Отошел и лег на спину, с хрустом вытянув ноги.

— Утром я все же схожу на хутор, — сказал Кузин. — Не может быть, чтобы они на самом деле такие сволочи были… Есть-то нам надо?

Кисляев проснулся от пронзительной трели «милицейского» — как ему показалось — свистка; через сарай, превращенный во временную казарму, торопливо шагали навстречу друг другу вчерашние исполнители фокстрота — роттенфюреры — и свистели, выкрикивая на дурном русском: «Встать, бистро! — Заспавшихся они поднимали пинками. — Это не есть санатория Клара Цеткин, — и смеялись, — ви начинайт новий порядок жизн, вам помогайт великая Германия!»

Пленные одевались, выбегали на импровизированный плац и строились. Кисляев натянул брюки и сапоги, китель, долго возился с ремнем, замок был непривычным.

— Все просто, это вам не комиссарский ремень со звездой, — подошел офицер с тремя серебряными квадратами в черной петлице. — Все продумано, — продемонстрировал, как пользоваться пряжкой, улыбнулся тонкими белыми губами: — Спали хорошо? Не жалеете о принятом решении? — Ответ Кисляева его не интересовал, он даже не сделал попытки выслушать и, пощелкивая стеком, вышел на середину плаца. — Внимание… — Он говорил негромко, даже тихо для такого большого пространства, говорил, не сомневаясь, что его услышат все, в самых дальних углах тоже. — Мы даем вам всем первую и последнюю возможность искупить свою вину…

Какую вину, перед кем виноваты, что он несет, этот немец… Кисляев косил глазом на стоявших сбоку. На всех лицах — небритых, усталых, покрытых нездоровой бледностью, обозначилось недоумение, впрочем, немца это не интересовало: не понимаете — и не надо, главное все равно поймете. На нескольких хуторах жители приютили раненых, теперь эти хутора следовало сжечь, а виновных — подвергнуть экзекуции. Пленные стояли с опущенными головами, никак не реагируя, внезапно один — он стоял в первой шеренге — голубоглазый блондин, тот самый, что накануне вечером, перед отбоем, попросил у немецкого солдата аккордеон и долго играл душещипательные танго, а на бис спел роман Козина «Дружба», отчего несколько человек расплакались и даже конвоиры притихли — теперь этот симпатяга вдруг с чисто русской удалью ударил пилоткой о землю.

— Братцы! — заорал он. — Прав господин немец, — он «отбил» поклон в сторону гауптштурмфюрера, чем вызвал поощрительную усмешку, — прав он, провинились мы, задурили нам глупые головы, политические комиссары и разные партейцы, а вот оне, — он вытянул обе руки в сторону офицера, — дают нам оружие, вы ведь задумайтесь, какое это мужество и доверие к нам, низшей расе, иметь надо, чтобы решиться на такое? Я бы не решился, и вот здесь присутствует майор, гражданин Кисляев Яков Павлович, вчера познакомились, так вот он со мной полностью согласен, так ведь, ваше высокоблагородие? — Он вышел из строя и подошел к Кисляеву, немец с любопытством наблюдал, ожидая, чем это кончится.

Кисляев обмер. Ладно, еще внутри себя самого — до дрожи трудно и страшно, никак невозможно отделаться от мысли, что силенок-то — нет, и потому вляпался в явную дрянь, чего уж там, но чтобы вот так, открыто, с удалью… Он вглядывался в лицо голубоглазого, простое, на самом деле симпатичное лицо исконно русского парня, и обрывалось что-то в душе, и физически было противно, словно перед тяжелой рвотой. Зачем ты, зачем…

А немец ждал, нетерпеливо постукивая стеком по голенищу сапога, остановились спешившие куда-то солдаты, уставились любопытными глазами.

А что, он ведь прав… Кисляев уговаривал себя, вернее, ему хотелось думать, что он себя уговаривает, на самом же деле ответ уже был, только в этом не хотелось признаться — так, сразу, как же признаться без кокетства, без внутренней борьбы, это же не героично, это унылая проза. «Высокоблагородие», — повторил он про себя титул, которым его только что назвали, — а что, может еще и признают немцы его звание, то есть — чин, в командных училищах Красной Армии учеба поставлена как следует… Кисляев подтянулся и, стараясь смотреть в глаза гауптштурмфюреру как можно преданнее, громко произнес: